Плетень огибая с двух сторон избу и дворик сбегал к воде где росли: Предложение со словом «плетень»

Ваше предложение

• Синонимы к слову «плетень»

Читать онлайн «Хромой барин», Алексей Толстой – Литрес

С престола ледяных громад,

Родных высот изгнанник вольный,

Спрядает вольный водопад

В теснинный мрак и плен юдольный.

А облако, назад – горе –

Путеводимое любовью,

Как агнец, жертвенною кровью

На снежном рдеет алтаре.

(Вяч. Иванов. Кормчие звезды»)

ЛУННЫЙ СВЕТ

1

К полуночи луна, взойдя над Колыванью, осветила с левой стороны неровные стекла изб, направо погнала густые тени по притоптанному гусиному щавелю деревенской улицы и задвинулась заблудившимся в ночном небе облаком, – в это время вдоль села мчалась во весь дух с подвязанным колокольчиком тройка, впряженная в откидную коляску.

Еще не пели петухи, а собаки уже перестали брехать, и только в избе с краю села сквозь щели ставней желтел свет.

У избы этой над двухскатной покрышей ворот торчал шест с обручем, обвязанным сеном, издалека указывая путнику постоялый двор. За избой далеко расстилалась ровная, серая от лунного света степь, куда и уносилась взмыленная тройка с четким, гулким в ночной тишине галопом пристяжных и валкой, уходистой рысью коренника. Человек, сидящий в коляске, поднял трость и тронул кучера. Тройка осела и стала у постоялого двора.

Человек снял с ног плед, взялся за скобу козел и, прихрамывая, пошел по траве к низкому крылечку. Там, обернувшись, он сказал негромко:

– Ступай. На рассвете приедешь.

Кучер тронул вожжами, и тройка унеслась в степь, а человек взялся за кольцо двери, погремел им и, словно в раздумье, прислонился к ветхому столбику крылечка. Его узкое лицо было бледно, под длинными глазами – тени, вьющаяся небольшая бородка оставляла голым подбородок. Он медленно стянул с правой руки перчатку и постучал во второй раз.

По скрипящим доскам сеней послышались босые шаги, дверь приоткрылась, распахнулась быстро, и на пороге стала молодая баба.

– Алешенька! – сказала она радостно и взволнованно. – А я и не ждала. – Она несмело коснулась его руки и поцеловала в плечо.

– Принимаешь, Саша? – спросил он. – Я к тебе до утра. – И, кивнув головой, вошел в залитые лунным светом сени.

Саша шла впереди, оборачиваясь и открывая улыбкой на свежем красивом лице своем белые зубы.

– Я видела, как ты о полдень проехал по селу. Наверно, подумала, к барину Волкову, там тебя и ночевать оставят, а ты вот как, батюшка, ко мне прибыл…

– У тебя никто не спит из приезжих?

– Нет, никого нет, – ответила Саша, входя в летнюю дощатую горницу. – Мужики с возами остановились, только все спят на воле, – и она села на широкую, покрытую лоскутным одеялом кровать и улыбнулась нежно.

Свет месяца, пробираясь в горницу через небольшое окошко, осветил Сашино лицо с приподнятыми углами губ, высокую шею в вырезе черного сарафана, на груди – шевелившуюся нитку янтарных бус.

– Принеси вина, – сказал вошедший.

Он стоял в тени, держа шляпу и трость. Саша проворно соскочила и ушла. А он лег на кровать, закинул за голову руки. Понемногу лицо его сморщилось, исказилось. Он повернулся на бок и, охватив подушку, сунул в нее голову.

Саша вернулась, неся небольшой столик, покрытый салфеткой; на него она поставила две бутылки – одну с вином, другую со сладкой водкой, поднялась по лесенке в чулан и вынесла оттуда на тарелке орехи, пряники, изюм. Двигалась она быстро и легко, переходя из лунного света в тень. Лежавший приподнялся на локте, сказал:

– Поди сюда, Саша. – Она сейчас же села в ногах его, на кровать. – Скажи, если бы я тебя обидел, страшно бы обидел, простишь?

– Воля твоя, Алексей Петрович, – помолчав, дрогнувшим голосом ответила Саша. – А за твою любовь – благодарю покорно. – Она отвернулась и вздохнула.

Алексей Петрович, князь Краснопольский, долго старался в темноте разобрать лицо Саши. После молчания он сказал тихо, точно лениво:

– Все равно – ты ничего не поймешь. Рада, что я приехал, а не спросила – откуда и почему я у тебя здесь лежу?.. А то, что я у тебя лежу сейчас, – отвратительно… Да, ужасно, Саша, гнусно.

– Что ты, что ты! – проговорила она испуганно. – Если бы я тебя не любя принимала.

– Поди ближе. Вот так, – продолжал князь и обхватил Сашу за полные плечи. – Я и говорю – ты ничего не понимаешь, и не старайся. Послушай, нынче вечером я досыта наговорился с одним человеком. Хорошо было, очень.

– С барышней Волковой?

– Да, с ней. Вот так – сидел близко к ней, и голова у меня кружилась больше, чем от твоего вина. Знаешь, как во сне покажется, что тебя нежно погладят, так и я о ней словно во сне вспоминаю. Сейчас ехал оттуда, и мне казалось, будто совсем все у меня хорошо и благополучно. А когда въехал в Колывань, подумал: стоит только остановить лошадей у твоего крыльца – и все мое благополучие полетит к черту. Теперь понимаешь? Нет? Нельзя мне к тебе заезжать. Хоть бы ты мне отравы какой-нибудь дала.

Сашины руки упали без сил, она опустила голову.

– Жалеешь ты меня, Саша? Да? – спросил князь, привлек ее и поцеловал в лицо, но она не раскрыла глаз, не разомкнула губ, как каменная. – Перестань, – прошептал он. – Я с тобой шучу.

Тогда она заговорила отчаянно:

– Знаю, что шутишь, а все-таки верю. Зачем же мучаешь? Ведь на душе у меня живого места не осталось. Знаю – из милости любишь. Баба я, какой мой век, какое уж мне счастье!

За стеной в это время громко закричал петух. Лошадь спросонья ударила в доску. Понемногу в утреннем слабом свете яснее стало видно худое, в тенях, красивое лицо князя. Большие глаза его были печальны и серьезны, на губах – застывшая усмешечка.

Саша долго глядела на него, потом принялась целовать князю руки, плечи и лицо, ложась рядом и согревая его сильным своим, взволнованным телом.

2

На другой стороне села, за плетнем, посреди заросшего бурьяном дворика, в новой избе, на полатях лежал доктор Заботкин.

Снизу была видна только его голова, упертая в два кулака подбородком, на котором росли прямые рыжие волосы. Такие же космы во все стороны, начиная с макушки, падали на лоб и глаза, лицо было неумыто и припухло от сна.

Доктор Григорий Иванович Заботкин, прищуря глаз, сплевывал вниз с полатей, стараясь попасть в сучок на полу.

Напротив, в простенке, под жестяной лампой сидел на лавке попик небольшого роста, тихий и умилительный, с проседью в темной косице. Рукава его подрясника были засалены и в складках, как у гармоники. Запустив в них пальцы, отец Василий морщился и молчал, глядя, как доктор плюется.

– В три года во что себя человек обратил, – сказал, наконец, отец Василий.

– А что, не нравится? – лениво ответил Григорий Иванович. – А у меня с детства такая привычка: когда очень скучно, залезу в тесное место и плююсь. Не нравится – не глядите. У меня даже излюбленное местечко было – под амбаром, где мягкая травка росла. Там наша собака постоянно щенилась. Щенята – теплые, молоком от них пахнет; собака их лижет, – они скулят. Хорошо быть собакой, честное слово.

– Дурак ты, Григорий Иванович, – помолчав некоторое время, сказал отец Василий.  – Я лучше уйду.

– Вы, отец Василий, не имеете права уходить, пока не доставите мне душевного облегчения, вам за это правительство деньги платит.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать восемь.

– Университет окончил, года молодые, занятие светское, я бы на твоем месте весь день смеялся. А ты, эх! Ну куда ты годен с твоими идеями? Лежишь и плюешься.

– У меня, отец Василий, идеи были замечательные. – Григорий Иванович повернулся на спину, вытянул с полатей руки, хрустнул пальцами и зевнул. – Вот к водке я привыкнуть не могу. Это верно.

– Эх! – сказал отец Василий, аккуратненько достал из подрясника жестяной портсигар, чиркнул спичкой, по привычке зажигать на ветру подержал ее между ладонями – шалашиком, закурил и, покатав в пальцах, бросил под лавку. – Ну, вот поверь – была бы в селе другая, кроме тебя, интеллигенция, нипочем бы не стал ходить к тебе.

Подобные разговоры происходили между доктором и отцом Василием постоянно, начиная с весны, когда сгорела колыванская больница. Григорий Иванович передал тогда все дела фельдшеру и сидел в избе, нанятой земством на время, покуда не построят новую больницу.

Три года назад Григорий Иванович был назначен на первое свое место в Колывань. Сгоряча он принялся разъезжать по деревням, лечить и даже помогать деньгами. Таскаясь в распутицу по разбухшей навозной дороге или насквозь продуваемый ледяным ветром в январскую ночь, когда мертвая луна стоит над мертвыми снегами; заглядывая в тесные избы, где кричат шелудивые ребятишки; угорая в черных банях – под герой – от воплей роженицы и едкого дыма; посылая отчаянные письма в земство с требованием лекарств, врачебной помощи и денег; видя, как все, что он ни делает, словно проваливается в бездонную пропасть деревенского разорения, нищеты и неустройства, – почувствовал, наконец, Григорий Иванович, что он – один с банкой касторки на участке в шестьдесят верст, где мором мрут ребятишки от скарлатины и взрослые от голодного тифа, что все равно ничему этой банкой касторки не поможешь и не в ней дело. В это время сгорела больница, он шваркнул касторку об землю и полез на полати.

Отец Василий, на глазах которого выматывался таким образом третий доктор, очень жалел Заботкина, забегал к нему каждый почти день, стараясь как-нибудь – папиросочкой или анекдотцем – уж не утешить – какое там утешение, когда от человека осталась одна копоть, – а хоть на часок рассмешить: все-таки посмеется.

Окончив зевать, Григорий Иванович повернулся спять на живот, спустил руку и попросил покурить.

– Сегодня табачок у Курбенева купил, – сказал на это отец Василий и, став под полатями на цыпочки, поднял портсигар, нажав у него потайную пружину.

Григорий Иванович хотя и знал, что портсигар этот «фармазонный» – с фокусом, сделал вид, что не помнит, и потянул фальшивое дно, где папирос не было…

– Что, получил папиросы «фабрики Чужаго», – засмеялся отец Василий, очень довольный шуткой. – Ну, кури, кури. А я, знаешь, сегодня у Волкова был.

– Говорят, зверь, страшная скотина твой Волков.

– Совершенная неправда! Мало что болтают. Отличный человек, а живет… Вот бы ты, Григорий Иванович, посмотрел хорошенько на таких людей – не валялся бы тогда на полатях. А дочка его, Екатерина Александровна, поверь мне, замечательная красавица, благословенное творение божие… Был бы я живописцем – Марию бы Магдалину с нее написал, когда она перед женихом усмехается.

– Как это так – усмехается перед женихом? – внезапно перебил Григорий Иванович.

– Разве ты этого не слыхал? Великие живописцы всегда эту усмешку отмечали в своих творениях. Девица, девственница, сосуд любви и жизни, постоянно, как бы видя около себя ангела, указующего перстом на ее чрево, дивно усмехается. Я это тебе не шутя говорю. Ты не смейся. – Отец Василий поднял брови и курил, пуская дым из носа; потом сказал: – Да, так вот как, – вздохнул, помолчал и ушел.

Но Григорий Иванович совсем не смеялся. Втянув на полати голову, лежал он тихо – закрыл глаза, стиснул челюсти, потому что недаром было ему всего двадцать восемь лет и могли еще его, как гром, поражать нечаянные слова о девичьих усмешках,

3

Сияет в темно-синем небе лунный свет, и кажется – конца не будет ему, – забирается сквозь щели, сквозь закрытые веки, в спальни, в клети, в норы зверей, на дно пруда, откуда выплывают очарованные рыбы и касаются круглым ртом поверхности вод.

Той же ночью луна стояла над утоптанным копытами берегом пруда, – он вышел светлым крылом из густой чащи волковского сада.

У воды, в траве, на полушубке лежал широкоплечий бородатый конюх, опираясь на локоть. Конюшонок неподалеку дремал в седле, сивый конек его спросонок мотал головой и брякал удилами. По низкому лугу, среди высоких репейников и полыни, паслись лошади. Жеребята лежали, касаясь мордой вытянутой ноги.

Вдоль берега, от высоких ветел плотины, медленно шел старичок в кафтане. Дойдя до конюха, он остановился и долго не то смотрел, не то слушал…

– Да, ночь теплая, – сказал старичок. Конюх спросил лениво:

– Что ты все бродишь, Кондратий Иванович, – беспокоишься?..

– Брожу, не спится.

– Все думаешь?

– Думается, да… Ведь я по этим местам, как в колесе, всю жизнь прокрутился – по дому да вокруг. Землю-то до камня протер… Они и тянут – старые следы. Помирать, что ли, время?

– На покой тебе нужно, Кондратий Иванович, на пенсию.

– А тут еще барин давеча опять расшумелся, – вполголоса говорил Кондратий.  – Князь-то опять в сумерки приезжал. Коляску оставил за прудом и, вор-вором, на лодке подъехал к беседке и с барышней – разговор… Такой влипчивый, прямо сказать – опасный.

– На то он и князь, Кондратам Иванович, это мы с тобой нанялись – продались да помалкиваем, а он что хочет, то и творит. Сказывали, он – гостей провожать – из пушки стреляет.

– Не то плохо, а зачем ездит и не сватается. На барышне нашей лица нет…

Кондратий Иванович замолчал. Конюх, привстав на полушубке, вгляделся и крикнул:

– Мишка, не спи, кони ушли!

Конюшонок очнулся в седле, дернул головой и зачмокал, замахал кнутом; сивая лошадь шагнула и стала, опустив шею. И опять задремала и она и конюшонок: такая теплая и тихая была ночь.

Постояв, помолчав, проговорив многозначительно: «Да-с, так-то вот оно все», Кондратий побрел обратно к саду.

Старая ветла, разбитая грозой, плетень, канава с лазом через нее, дорожки, очертания деревьев – все это было знакомо, и все, словно ключиками, отмыкало старые воспоминания о тяжелом и о легком, хотя если припомнить хорошенько, то легкого в жизни было, пожалуй, и не много.

Кондратий служил камердинером при Вадиме Андреевиче и при Андрее Вадимыче и помнил самого Вадима Вадимыча Волкова, о котором Кондратий даже во сне вспоминать боялся, – такой был он усатый и ужасный, не знал удержу буйствам и для унижения мелкопоместных дворян держал особенного – дерзкого шута Решето и дурку. От них-то и произошел Кондратий, получив с рождения страх ко всем Волковым и преданность.

Вадим Андреевич, отец теперешнего Александра Вадимыча, был большой любитель почитывать и пописывать, издал даже брошюру для крестьян под названием «Добродетельный труженик», но был решительно против отмены крепостного права и однажды, приказав привести в комнаты кривого Федьку-пастуха, усадил его на шелковый диван, предложил сигару и сказал: «Теперь вы, Федор Иванович, самостоятельная и свободная личность, приветствую вас, можете идти, куда хотите, но если желаете у меня служить, то распорядитесь, будьте добры, и вас в последний раз высекут на конюшне». Федька подумал и сказал: «Ладно».

При отце Вадима Андреевича – Андрее Вадимыче – Кондратий начал служить казачком. Барин был сырой, скучливый, любил ходить в баню и там часто напивался, сидя вместе с гостями и с девками на свежей соломе нагишом. Так в бане его и сожгли дворовые.

Теперешний Александр Вадимыч Волков был уже не тот – мельче, да и вырос он на дворянском оскудении, когда нельзя уже было развернуться во всю ширь.

И не то что не боялся Кондратий Александра Вадимыча, а недостаточно уважал и был привязан только, но зато всею душой, к дочке его Катюше, первой красавице в уезде.

Перейдя плотину, Кондратий спустился в овраг, перелез через плетень и побрел по сыроватой и темной аллее.

В саду было тихо, только птица иногда ворочалась и опять засыпала в липовых ветвях, да нежно и печально охали древесные лягушки, да плескалась рыба в пруду.

Овальный пруд обступили кольцом старые ветлы, такие густые и поникшие, что сквозь их зелень не мог пробиться лунный свет, – он играл далеко на середине пруда, где в скользящей стеклянной зыби плавала не то утка, не то грачонок еле держался на распластанных крыльях, – нахлебался воды.

Дойдя до конца аллеи, Кондратий заглянул налево, туда, где над прудом стояла кривая от времени беседка, сейчас – вся в тени.

Вглядываясь, он различил женскую фигуру в белой шали, облокотившуюся о перила. Под ногой Кондратия хрустнул сучок, женщина быстро обернулась, проговорила взволнованно:

– Это вы? Вернулись?

– Это я, Катенька, – покашляв, сказал Кондратий и двинулся к мосткам.

Екатерина Александровна легко по доскам сошла на берег, до подбородка закутанная в шаль, постояла перед Кондратием, сказала:

– Ты тоже не спишь? А у меня столько комаров налетело в комнату – не могла заснуть. Проводи меня.

– Комары комарами, – заметил Кондратий строго, – а на пруду по ночам девице одной неудобно…

Катенька, шедшая впереди, остановилась.

– Что за тон, Кондратий!

– Так, тон. Александр Вадимыч пушил меня, пушил сегодня, и за дело: разве мыслимо по ночам прогуливаться, сами понимаете…

Катенька отвернулась, вздохнула и опять пошла, задевая краем платья сырую траву.

– Ты папе ничего не рассказывай про сегодняшнее, голубчик, – вдруг прошептала она и губами коснулась сморщенной щеки Кондратия…

Он довел барышню до балкона, с которого поднимались шесть кое-где облупленных колонн, наверху синевато-белых от лунного света; подождал, пока зашла в дом Екатерина Александровна, покашлял и повернул за угол к небольшому крылечку, где была его каморка с окном в кусты.

И только что он сел на сундук, покрытый кошмою, как по дому прокатился гневный окрик Александра Вадимыча: – Кондратий!..

Кондратий по привычке перекрестил душку и стариковской рысью побежал по длинному коридору к дверям, за которыми кричал барин.

Книга 14, глава 11 — Война и мир, Лев Толстой

Архив Льва Толстого

Война и мир

Написано: 1869 г.
Источник: оригинальный текст с сайта Gutenberg.org.
Транскрипция/разметка: Энди Карлофф
Интернет-источник: RevoltLib. com; 2021

Мужчины быстро выбирали в полумраке своих лошадей, подтягивали их седла подпруги, и сформированные роты. Денисов стоял у сторожа. хижина, отдающая последние распоряжения. Пехота отряда прошла по р. дороге и быстро скрылся среди деревьев в тумане раннего рассвета, сотни футов шлепают по грязи. Есаул отдал какие-то распоряжения его человек. Петя держал лошадь под уздцы, нетерпеливо ожидая порядок смонтировать. Лицо его, омытое холодной водой, все пылало, и его глаза были особенно блестящими. Холодная дрожь пробежала по его позвоночнику и все его тело ритмично пульсировало.

— Ну что, все готово? — спросил Денисов. «Бейте лошадей».

Привели лошадей. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги седла были слишком слабы, упрекнули его, и он оседлал. Петя поставил свой нога в стремени. Лошадь по привычке хотела укусить его за ногу, но Петя быстро вскочил в седло, не чувствуя собственного веса, и повернувшись, чтобы посмотреть на стартовавших в темноте гусар позади него, поскакал до Денисова.

«Василий Дмитрич, дайте мне какое-нибудь поручение! Пожалуйста… ради бога ради…!» сказал он.

Денисов как будто забыл о самом существовании Пети. Он повернулся к взгляните на него.

— Я прошу вас об одном, — сказал он сурово, — слушаться меня и не пихать вперед куда угодно».

Больше он не сказал Пете ни слова и всю дорогу ехал молча. Когда они подошли к опушке леса заметно светало над полем. Денисов шепотом разговаривал с есаул и казаки проехал мимо Пети и Денисова. Когда все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поскакал вниз с холма. Поскользнувшись на корточках и соскользнув, лошади со всадниками сошли в овраг. Петя ехал рядом с Денисовым, пульсация его тела постоянно усиливалась. Это становилось все светлее и светлее, но туман все еще скрывал далекие предметы. Дойдя до долины, Денисов оглянулся и кивнул казаку. возле него.

«Сигнал!» сказал он.

Казак поднял руку, и раздался выстрел. В одно мгновение бродяга слышался скачущий вперед конь, с разных сторон доносились крики и потом еще выстрелы.

При первом топоте копыт и крике Петя хлестнул коня. и, ослабив поводья, поскакал вперед, не слушая Денисова, кричавшего в него. Пете показалось, что в момент выстрела он вдруг стало светло, как полдень. Он поскакал к мосту. казаки скакали по дороге впереди него. На мосту он столкнулся с казаком, который отстал, но поскакал дальше. Перед ним солдаты, вероятно, французы, бежали справа налево по дорога. Один из них упал в грязь под ноги своей лошади.

Около хаты толпились казаки, чем-то занятые. Из середины эта толпа подняла страшные крики. Петя прискакал, и первым делом увидел бледное лицо и дрожащую челюсть француза, сжимавшего рукоять копья, направленного на него.

— Ура!.. Ребята!.. наши! — закричал Петя и, дав волю своему взволнованному лошади он скакал вперед по деревенской улице.

Он мог слышать стрельбу впереди себя. Казаки, гусары и оборванные русские заключенные, сбежавшиеся с обеих сторон дороги, кричали что-то громко и невнятно. Галантный француз в голубом пальто, без шапки и с нахмуренным красным лицом, защищал себя против гусар. Когда Петя прискакал, француз уже уже упал. «Опять слишком поздно!» мелькнуло у Пети в голове, и он поскакал к тому месту, откуда была слышна беглая стрельба. выстрелы раздались со двора помещичьего дома, где он побывал ночью раньше с Долоховым. Французы стояли там за плетнем забором в саду, густо заросшем кустами, и вели огонь по Казаки, столпившиеся у ворот. Сквозь дым, когда он приближался у ворот Петя увидел Долохова, лицо которого было бледно-зеленоватого оттенка, кричал своим людям. «Обойди! Жди пехоту!» он воскликнул как Петя подъехал к нему.

— Постой?.. Ура-а-а! — закричал Петя и, не останавливаясь ни на минуту, поскакал туда, откуда доносились звуки стрельбы и где дым был самым толстым.

Послышался залп, и одни пули просвистели, другие засвистели. против чего-либо. Казаки и Долохов поскакали за Петей в ворота двора. В густом зыбком дыму кто-то из французов бросили оружие и выбежали из кустов навстречу казакам, в то время как другие побежали вниз по холму к пруду. Петя скакал двор, но вместо того, чтобы держать поводья, махнул обеими руками быстро и странно, соскальзывая все дальше и дальше в одну сторону в его седло. Его лошадь, подскакав к костру, тлела в утреннем свете, вдруг остановилась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, что у него дергались руки и ноги быстро, хотя голова его была совершенно неподвижна. Пуля пробила его череп.

После разговора со старшим французским офицером, вышедшим из дома с белым платком, привязанным к шпаге, и объявил, что они сдавшись, Долохов спешился и подошел к Пете, который лежал неподвижно с вытянутыми руками.

«Готово!» — сказал он, нахмурившись, и пошел к воротам навстречу Денисову, который ехал к нему.

— Убит? — вскричал Денисов, издалека узнав безошибочно безжизненная поза, очень знакомая ему, в которой тело Пети лежал.

«Готово!» — повторил Долохов, как будто произнесение этих слов давало ему удовольствие, и он быстро подошел к арестантам, которые были окружены поспешившими казаками. «Мы их не возьмем!» он позвал Денисов.

Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, спешился и с трепетом руки повернули к себе окровавленное, заляпанное грязью лицо, которое уже стал белым.

«Я привык к сладкому. Изюм, хорошенький… бери все! он вспомнил слова Пети. И казаки удивленно оглянулись на звук, похожий на тявканье собаки, с которым Денисов отвернулся, пошел к плетень и схватился за него.

Среди русских пленных, спасенных Денисовым и Долоховым, был Пьер Безухов.

Откуда Уиллоу Ватл? | Метрополитен-музей

19 февраля 2015 г.
Кристина Альфонсо, администратор The Met Cloisters

Вид на травяной сад Боннефонт в начале зимы. Барьеры вокруг деревьев айвы в центре сада остаются на месте круглый год, обеспечивая интерес зимой. Опоры для плетня обычно удаляют после вегетационного периода. Все фотографии предоставлены автором

Привлекательной особенностью Травяного сада Боннефонт зимой и ранней весной является характерный плетень, используемый в приподнятых грядках. Средневековые сады, огороды и границы владений были ограждены различными способами, в том числе живыми изгородями и плетнями. В Саду трав Bonnefont наши плетни или препятствия (на фото выше) разной высоты окаймляют грядки и поддерживают растения. Препятствия и опоры сделаны из ивы из Сомерсет-Левелс (заболоченные земли) в Англии; иву выращивали и ткали в Сомерсете с позднего железного века. Изделия из ивы до сих пор коммерчески производятся в регионе, и одна и та же семья уже много лет изготавливает элементы из плетения.

Средневековые лесные массивы тщательно обрабатывались, производя так называемую маленькую древесину путем опыления (обрезка дерева сверху, чтобы стимулировать рост выше уровня земли) и подлеска (спиливание дерева почти до земли, чтобы стимулировать новый рост из пня) . Вырубка и вырубка деревьев производились на регулярной основе, и образовавшийся новый рост обеспечивал стабильный запас древесины для дров, рукояток для инструментов, строительных материалов, плетня, корзин и других целей. Новые гибкие побеги ивы известны под рядом очень старых терминов, включая ива и ивняк. Ива — один из нескольких видов деревьев, которые можно сильно обрезать путем опыления или подлеска, и в средневековье было принято собирать урожай ивы и лещины в феврале. Тема средневековых лесов и управления ими очень интересна, и я отсылаю любознательных читателей к работе покойного историка-эколога Оливера Рэкхэма.

Обратите внимание на круглый плетень, используемый для хранения корма для волов и ослов. Поклонение волхвов из семи сцен из жизни Христа (фрагмент), ок. 1390. Сделано в Нижней Австрии. Металлочерепица и бесцветное стекло, стекловидная краска и серебряная морилка; Высота 27 5/16 x 12 15/16 дюймов (69,4 x 32,8 см). Метрополитен-музей, Нью-Йорк, Коллекция Клойстерс, 1986 (1986.285.2)

Род Salix включает около четырехсот видов, большинство из которых известны как ива, но другие названия включают ива узколистную и желтоватый широколистный. Некоторые виды лучше подходят для опыления, чем для подлеска. Ивы встречаются в основном в Северном полушарии. Они легко укореняются из черенков, быстро растут, а корни агрессивно ищут воду. Их часто высаживают вдоль ручьев для защиты от эрозии. Отдельные ивовые прутья (или брусчатка) сажают рядами на низменных «грядках с ивами», где ивовые прутья могут достигать высоты около восьми футов за один год. Ивовая грядка может состоять и из подросших ив.

Социальный историк Дороти Хартли объяснила в своей книге «Затерянная деревенская жизнь », что работа ивняка имела большое значение для многих сегментов экономики в средние века. Белые ивовые прутья изготавливали, выдерживая собранные ветки вертикально в воде до лета, чтобы ослабить кору, которую затем сдирали. Кору не тратили впустую, вместо этого ее использовали для дубления кожи и изготовления парусов ветряных мельниц. Коричневые стержни изготавливали путем варки ивовых в коре, создавая более прочный продукт, который лучше всего подходил для использования на открытом воздухе — их использовали в качестве строительных лесов. Барьеры использовались в качестве дорожек в болотистой местности. Хартли предлагает рассматривать такую ​​работу из ивы как замену современным материалам, используемым в строительстве (глинобитные стены, для крепления соломенных крыш, столбов), контейнерах для хранения и транспортировки, ловушках для рыбы, боковых панелях для тележек и фургонов, и мелкие предметы домашнего обихода, такие как посуда.

Необычный кувшин с расписной эмалью («Обезьяний кубок») в монастырях иллюстрирует популярную сказку о спящем торговце, чьи товары были украдены обезьянами. Как только обезьяны обнаруживают, что торговец бросил свой товар, они радостно роются в корзине, которую он использовал для перевозки своих вещей — плетеном рабочем контейнере.

Стакан («Чашка обезьяны»), ок. 1425–50. Вероятно, сделано на бургундских территориях. Серебро, серебро, позолота, расписная эмаль; Общий размер 7 7/8 x 4 5/8 дюйма (20 x 11,7 см). Метрополитен-музей, Нью-Йорк, Коллекция Клойстерс, 1952 (52,50)

В соответствии с нашей миссией не только выращивать растения, известные и использовавшиеся в средние века, но и интерпретировать их в более широком контексте средневекового искусства и культуры, мы посадили на территории три вида ивы. Два года назад новая живая изгородь из Salix purpurea ‘Nana’ была посажена на краю нашего сада, прямо над южной стеной травяного сада. Это карликовая арктическая ива, хороший бордюрный кустарник, разноцветные стебли которого создают визуальный интерес зимой. В ближайшее время мы планируем обрезать эту иву для использования в саду. Небольшие насаждения ивы ивовой ( Salix viminalis ) и прутья миндальной ивы ( Salix triandra ) также были посажены на территории. Все эти виды традиционно используются в работе с ивами.

Вид на фруктовый сад с юго-востока, с недавно посаженной ограждающей изгородью из Salix purpurea ‘Nana’ , карликовая арктическая ива

Другие посты о подстилке живой изгороди из ивы и лечебных и магических свойствах ивы будет следовать.

Ресурсы и дополнительная литература

Рэкхэм, Оливер. Деревья и леса в британском пейзаже . Археология в полевых условиях (исправленное издание). Лондон: JM Dent, 1991.

Хартли, Дороти. Затерянная деревенская жизнь. Нью-Йорк: Книги Пантеона, 1979.

Отделение: Средневековое искусство и монастыри

Метки: Монастырь Боннефонт, Средневековье, ива, плетень, препятствие, поросль, опыление, Травяной сад Боннефонт, The Met Cloisters

{{статья.postDate}}

Продолжить чтение

Комментарии / 1 комментарий

Оставить комментарий

Мы приветствуем ваше участие! Обратите внимание: несмотря на то, что живое обсуждение и твердые мнения приветствуются, Музей оставляет за собой право удалять комментарии, которые он сочтет неуместными по любой причине. Комментарии проходят модерацию, сроки публикации могут варьироваться.