Чем религиозное сознание американцев отличается от современного советского?: arguendi — LiveJournal
Слово предоставляется Президенту РФ:«По поводу свидетелей Иеговы [их включения в список экстремистских и террористических организаий]. Наверное, мы можем, и даже должны в какой‑то момент, быть гораздо более либеральными к представителям различных религиозных сект… Мы должны одинаково относиться к представителям всех религий – это правда, но всё‑таки учитывать страну и общество, в котором мы живём, тоже нужно. Правда, это совсем не значит, что мы представителей религиозных сообществ должны зачислять в какие‑то там деструктивные, даже не то что в террористические организации. Конечно, это чушь полная, надо внимательно с этим разобраться…
…Свидетели Иеговы тоже христиане, за что их преследовать, я тоже не очень понимаю».
http://kremlin.ru/events/president/news/59374
Молодец Владимир Владимирович. Дело говорит.
Надо избавляться от постыдного Совка в сфере религии.
И из РПЦ его вычищать поганой метлой.
Вот смотрите, какая поразительная разница. В США, как известно, действует принцип максимальной религиозной свободы. И, вообще, свободы убеждений. Там и церковь сатаны есть, и нацисты со свастиками, всё легально и разрешено. Почему? Потому что США основали люди, сбежавшие из Европы от религиозных гонений. И, создавая свою новую страну, эти европейцы решили запретить государству вмешиваться в частную религиозную жизнь граждан. Поэтоум сегодня американские правые и консерваторы, выступая против политики времен Обамы, которая заставляла кондитеров-христиан печь торты на гей-свадьбы, делают это именно под флагом религиозной свободы. Отстаивая фундаментальную американскую ценность: не смейте лезть в мои религиозные убеждения и ограничивать их своими идиотскими законами и циркулярами.
А теперь вернемся в нашу Святую Русь. РПЦ в XX веке пережила страшные гонения. Государство, бывшее тогда безбожным, массово расстреливало и сажало в лагеря священников и епископов, уничтожало храмы, монастыри, духовные школы.
Вопрос стоял буквально о выживании самой веры в нашей стране. И что же делает РПЦ, когда эта эпоха заканчивается и государство резко меняет свой вектор? Сама пытается стать источником гонений для других. Ну или, как минимум, не заступается за гонимых, хотя имеет для того все возможности. И преследования иеговистов, и законы об оскорблении чувств верующих — всё это отвратительные, постыдные свидетельства того, что наша Церковь, как и все наше общество, тяжело больна.
Еще раз, чтоб вы поняли эту принципиальнейшую разницу:
В загнивающих США борьба христиан за свои права проходит под лозунгом религиозной СВОБОДЫ: долой вмешательство государства в сферу религии! И таковое вмешательство тамошними правыми и консерваторами-традиционалистами совершенно справедливо оценивается как опасное проявление лево-либерального тоталитаризма. А в Святой Руси всё наоборот — православные отчаянно призывают государство на свою сторону, требуя от него наказания своих противников. Вот, что значит прожить 70 лет в Совке.
Прочитал сегодня новость:
Число россиян, сожалеющих о распаде Советского Союза, достигло максимума за последнее десятилетие, следует из опроса «Левада-центра». Сейчас об этом говорят 66% респондентов, в 2017 г. – 58%, а до этого в течение 10 лет показатель не поднимался выше 61%. Абсолютный рекорд был зафиксирован в 2000 г. – 75%. Большинство ностальгирующих по Союзу – люди от 55 лет, хотя в последние два года такие настроения растут и среди молодежи 18–24 лет.
Ничего, братцы, прорвемся. Самая темная ночь — перед рассветом. А наш, русский, рассвет, не за горами.
__________________
Правильный русский национализм здесь: https://t.me/terem_teremok. Подписывайтесь. Других источников практически не наблюдается.
Светское общество и традиционалистское сознание. Лекция Ирины Прохоровой
События последних лет породили глубокий раскол в российском обществе, которое долгое время сохраняло видимую толерантность к многообразию поведенческих и жизненных практик.
Впервые открытая социальная агрессия проявилась в истории с Pussy Riot, потом усугубилась в связи с протестными движениями на Болотной площади и окончательно развела общество по разным полюсам после аннексии Крыма. Невозможно избавиться от мучительных вопросов: «Что с нами случилось? Как могли образованные и просвещенные люди в упоении кричать “Крым наш!”?» Почему предложение «Дождя» поразмышлять на тему: «Надо ли было сдавать Ленинград, чтобы спасти людей (от голода в блокадном городе)?» породило целую погромную кампанию против телеканала? Конечно, можно списать эти и многие другие печальные эксцессы исключительно на массированную медийную пропаганду, зомбирующую людей и нагнетающую коллективную истерию. Но, даже признавая решающую роль идеологического давления на состояние массового сознания, необходимо ответить на вопрос, почему и в чем эта идеологическая кампания оказалась успешной, какие глубинные чувствительные струны она задела в «душе народной».
Вот над этой проблемой мне хотелось бы поразмышлять, заранее подчеркнув, что я не собираюсь делить общество на негодяев и рыцарей света.
Я вижу в радикальной поляризации российского социума признак большой многолетней коллективной травмы, и если мы хотим наладить общественный диалог, то следует истоки этой травмы максимально эксплицировать.
Кто виноват?
Рискну предположить, что призрак гражданской войны, бродящий по России, порожден столкновением двух мировоззренческих принципов, двух разных ценностных систем координат, носителями которых являются, с одной стороны, приверженцы светского государства и сторонники традиционалистского, религиозного сознания — с другой.
Напомню, что в 14-й статье нашей Конституции черным по белому сказано, что Российская Федерация является светским государством, т. е. такой системой управления, при которой церковь отделена от государства и все вопросы регулируются гражданскими институтами и на основе гражданских норм. (Мы часто употребляем понятие «гражданское общество» как синоним светского государства. В какой-то мере это оправдано тем, что сама идея гражданского общества вырастает из принципов светского государства: это высокая самоорганизация общества, образующего множество горизонтальных связей и независимого от прямого деспотического вмешательства власти.
) Но, как это водится в нашем любезном отечестве, реальность совсем не так однозначна. Будучи воспитанными на европейской культуре, оперируя политическим языком и социальными метафорами европейской истории, мы редко отдаем себе отчет, что в России никогда (за исключением двух постсоветских десятилетий) не было светского государства.
Императорская Россия была традиционалистской сословной абсолютистской империей с жестким диктатом церкви. Советская Россия, вопреки атеистической пропаганде и декларациям о равенстве и братстве, по сути представляла собой квазирелигиозное государство с агрессивной мессианской политической доктриной, коммунистической обрядовостью («святыми местами», священными праздниками, обожествлением вождя), подчинением культуры официальному стилю (соцреализму), а общества — партии и ее репрессивному аппарату1. Есть в российской истории модерного периода еще одна щекотливая тема — драматический опыт крепостничества, по сути рабства. Наличие подобного архаического социального института в эпоху Нового времени, несомненно, было чрезвычайно болезненным социальным изъяном императорской России, стремящейся позиционировать себя на международной арене в качестве великой европейской державы.
Посему вплоть до освобождения крестьян государство никогда не поощряло публичного оправдания или защиты крепостничества, предпочитая затушевывать этот вопрос.
Страстное обличение ужасов крепостного права, на котором строилась большевистская идеология, узурпировавшая модные для своего времени социалистические идеи справедливого переустройства общества, во многом было призвано скрыть подлинную природу установившегося режима: систему коллективного рабства (ГУЛАГ как экономическая модель, полное бесправие крестьянства, террор как способ тотального подчинения произволу правящей верхушки и т. д.).
Принимая все эти исторические особенности во внимание, можно в полной мере понять, насколько сильно традиционалистское мышление укоренено в нашей культуре, как оно прямо или косвенно воспроизводится в образовании, воспитании, в стиле жизни и как трудно формироваться светской системе ценностей в таком драматическом контексте.
Сторонники светского государства («либералы», «западники», «белоленточники», «космополиты» и т.
д. — как кому больше нравится) часто склонны преувеличивать свою полную независимость от отечественной фундаменталистской традиции. О том, что эта уверенность во многом иллюзорна, свидетельствует сама история отмены крепостного права. Сошлюсь на очень познавательную книгу американского историка Янни Коцониса «Как крестьян делали отсталыми», в которой он, опираясь на труды многих российских ученых, убедительно показывает, что отечественное образованное сословие второй половины XIX — начала ХХ века, раздираемое, казалось бы, непримиримыми противоречиями между западниками и славянофилами, прогрессистами и консерваторами, реформаторами и традиционалистами, было парадоксальным образом единодушно в своих взглядах на крестьянство. Исповедуемый и внедряемый в общественное сознание ложный миф об отсталости крестьян, их неготовности к свободному владению землей, их исконной приверженности общинному строю предопределил специфику реформирования деревни в предреволюционной России.
Между тем существовавший долгое время институт общины представлял собой не что иное, как горизонтальную самоорганизацию крестьян в их защите от помещика и государства.
Идеализация и абсолютизация общинного уклада привели к тому, что крестьянский вопрос так и не был эффективно решен в пореформенный период, что и привело к известным печальным последствиям. Советская власть, обманув крестьян и закрепостив их в колхозах, тоже активно внедряла в сознание людей сходную идею органичности коллективной (читай: общинной) жизни. Этот патерналистский миф о неготовности людей к частной инициативе, к самоорганизации, к политической зрелости благополучно дожил до наших дней и активно транслируется в общество с помощью официальных СМИ. К слову сказать, рассуждения о «тупости народа» — одна из любимых тем и в оппозиционном фейсбуке.
* * *
Не стоит думать, что травма модернизации свойственна исключительно России, а Европа вошла в Новое время под звуки фанфар. Даже беглого взгляда на катаклизмы, сопровождавшие процессы общественных трансформаций, достаточно, чтобы убедиться, насколько наша страна вписана в европейскую историю, как бы о том ни сокрушались сторонники «особого пути».
Европейская летопись модерности многих стран также содержит позорные страницы рабства и работорговли; церковный раскол в России в XVII веке происходил на фоне чудовищных религиозных войн между католиками и протестантами, сотрясавших Европу на протяжении XVI и XVII столетий и породивших глубокую травму в коллективном сознании. В XIX веке Россия вместе с Европой пережила драму наполеоновских войн, политических трансформаций и милитаризацию сознания. В прошлом столетии весь европейский континент был погружен в кровавую трагедию мировых и гражданских войн, варваризацию общественного устройства, тотальный сбой моральных и ценностных кодов. Россия вместе с Европой пережила также слом старых социальных барьеров, иерархий, уклада жизни, традиционных опор власти и престижа.
Так почему, находясь в общеевропейском тренде, российскому обществу до сих пор не хватает внутренних ресурсов для фундаментальной демократизации общественной жизни, для создания светского государства? Поделюсь с вами некоторыми своими размышлениями по сему поводу.
В гуманитарной науке последних двух десятилетий стала очень популярна теория «множественных модерностей», которая исследует, как варьируются модернизационные сценарии в различных странах в зависимости от совокупности объективных и субъективных факторов.
Рассмотрим некоторые аспекты российской ситуации, связанные с историческими особенностями формирования коллективной и индивидуальной идентичности. Прежде всего это касается имперского синдрома, который столь ярко проявился в крымской эпопее. Разумеется, имперский комплекс характерен для многих западноевропейских стран. ХХ век был веком распада большинства империй; фантомные боли потерянных территорий до сих пор причиняют страдания уязвленной национальной гордости британцев, австрийцев, португальцев. Как утверждает известный шведский историк Петер Энглунд в книге «Полтава. Рассказ о гибели одной армии», Швеции потребовалось 250 лет, чтобы пережить горечь поражения в Полтавской битве, положившей конец имперским амбициям страны, и найти другую, в итоге более продуктивную модель развития.
Страх распада преследует коллективное воображение российского общества, что позволяет путинскому режиму постоянно «закручивать гайки» под предлогом сохранения целостности страны. Благодаря этой имперской травме рациональный проект будущего, выдвинутый реформаторами 90-х годов (федеративное устройство, торжество частной инициативы, интеграция в международное пространство, открытость границ), был легко подменен утопическим проектом восстановления великой российской империи чуть ли не в границах 1913 года. Никакие разумные доводы о том, что мы нарушаем международное право, что нам и так хватает существующей и совершенно неосвоенной территории, не действуют на сознание людей, очарованных идеей бесконечного расширения пространства.
Интересное объяснение важнейшей черте российского имперского самосознания дал философ Александр Пятигорский. По его мнению, это «абсолютное преобладание идеи места, территории над идеей народа, в этом месте живущего», доктрина, окончательно сформировавшаяся в эпоху Александра I.
Любить страну означает любить ее пространство и территорию, а не людей. Переживания уехавших из России в литературе, а потом и фильмах сводятся к тоске по русским березкам, русскому полю и пейзажам, но не по людям. Этнос подменяется территорией, страна подменяется государством, стерегущим священные границы. Пятигорский сравнивает границу с магической линией, очерчивающей сакральное пространство: выходя за нее, оказываешься в чужом, враждебном окружении. Таким образом, территория как самоценность, не привязанная к судьбам и нуждам обитающих на ней людей, становится стержнем национального самосознания управляющей элиты, навязывающей эту систему ценностей обществу. Это объясняет безумную традицию считать отъезд или бегство из страны предательством родины. Во время Второй мировой войны советские военнопленные объявлялись без вести пропавшими, потому что с этой точки зрения были предателями: покинули родину, пожелав остаться живыми.
Подобная особенность имперского сознания диктует и специфическую концепцию истории, т.
е. особым образом формирует коллективную и индивидуальную память о прошлом.
Потаенность индивидуальной памяти становится основой существования человека в советском обществе. Советская Россия сформировала собственное отношение к индивидуальной боли, травме и горю. Начиная с конца 1920-х годов человек, не отвечавший критериям коллективности или отвергавший социально санкционированные нормы, рано или поздно начинал считаться ненормальным. Страх перед общественным позором и арестом вынуждал человека к коллективной жертвенности, к сокрытию своих чувств и мыслей, к молчаливому оплакиванию погибших и невинно осужденных.
Уход частной боли в подполье породил затяжной посттравматический стресс, который имел ряд долгоиграющих последствий. Именно хроническим посттравматическим синдромом можно объяснить неизменный успех погромных кампаний, легко возбуждаемую массовую истерию. Многие психологи и психиатры полагают, что «тюремная ментальность» в современной России — один из симптомов данного стресса.
Даже Великая Отечественная война, которая, казалось бы, позволяла открыто переживать утрату, не принесла обществу ожидаемого облегчения, поскольку официальная версия войны запрещала культивирование личной боли, поощряя исключительно героический миф о стойкости и несгибаемости советского человека. Травматическое столкновение двух типов памяти особенно наглядно проявилось в культурной мифологии ленинградской блокады. (Яростная атака на телеканал «Дождь» есть не что иное, как попытка блокировать обсуждение в публичном пространстве ужасных воспоминаний о голоде и потерях, сохранившихся на уровне личных воспоминаний.)
Возвращаясь к советской культуре памяти и травме, ради справедливости следует отметить, что на протяжении долгого времени доминирование героического пафоса в описании мировых войн было свойственно и большинству европейских стран. Нацистская Германия и франкистская Испания культивировали сходные с советскими моделями репрессивные методики для подавления неугодной альтернативной памяти.
Британский историк Кейт Лоув приводит ряд примеров, как после Второй мировой войны одновременно в разных национальных сообществах складывалась новая коллективная идентичность на основе героического мифа о единстве и мужестве людей в борьбе с общим врагом. Эта редукционистская мифология возникла не столько в результате официальной пропаганды, сколько в качестве компенсаторного механизма оправдания многолетних страданий, а также подавления воспоминаний о собственных преступлениях, предательствах и нравственном падении в отчаянной борьбе за выживание. Однако в 1960-х годах национальная память во многих европейских странах становится более индивидуализированной и интернациональной. Дискредитированное героическое прошлое в Германии уступает место негативному прошлому, т. е. памяти о преступлениях и чувству вины, которое ставит под вопрос монолитность коллективной идентичности.
В России же советская модель героического прошлого пережила распад самого Советского Союза и удерживает лидирующие позиции до настоящего дня.
Поток «жертвенной» литературы на волне перестройки в конце 1980-х годов был краткой приостановкой печальной традиции, и общество быстро отказалось от этой новой памяти, предпочтя ей привычный «возвышающий обман».
Что делать?
Менее всего мне бы хотелось, чтобы разговор о трагической российской истории и драматической современности поверг прогрессивно мыслящее общество в уныние и окончательно укрепил в мысли о том, что с этой несчастной страной ничего сделать нельзя. Это неправда; отчаяние и неверие в возможность позитивных перемен проистекают, как я пыталась показать, из нашей зависимости от официального имперского исторического канона. Общество продолжает жить в навязанных рамках сомнительных периодизаций, ложного пантеона героев, искривленной системы этических координат. Если мы хотим отстоять нарождающееся в последние десятилетия светское государство, то мы должны создать «другую» историю, бороться за альтернативное прошлое ради собственного будущего и будущего наших детей.
Воздух свободы 1990-х годов сыграл с нами злую шутку: казалось, что дверь в мрачное тоталитарное царство навсегда захлопнулась и можно больше не заботиться о просвещении и гражданском воспитании. Запустив рыночные механизмы экономики, демократически настроенная часть общества не позаботилась о подведении прочного этического фундамента под новое социальное здание.
Это была фундаментальная интеллектуальная и мировоззренческая ошибка, и исправлять ее придется сейчас. Нам необходимо вернуться в прошлое и переосмыслить историю собственной страны, чтобы найти нужные слова и образы, делающие идеи свободного демократического устройства, светского государства и гражданского общества более привлекательными, нежели идея великой священной империи.
Иными словами, сторонникам «гражданских вольностей» нужна новая история свободы и созидания в противовес традиционалистской холопско-барской идиллии, подающейся как исторический мейнстрим. И такая традиция в истории модерной России существует; в ней действуют огромное количество людей и социальных групп, боровшихся за гуманизацию общества, за гражданские и религиозные свободы, за свободу личной инициативы вопреки сопротивлению среды.
Мы живем на фундаменте их деяний, раздумий, достижений, потерь, и явить их опыт городу и миру необходимо не только для восстановления исторической справедливости (что само по себе достойная задача), но и для поиска выхода из ментального тупика, в котором оказалась современная Россия.
Опыт постсоветского существования показывает, что российское общество необыкновенно креативно и адаптивно отвечает на вызовы модернизации; в тяжелейших условиях развала экономики и государственности в начале 90-х годов оно сумело самоорганизоваться и не просто выжить, но и заложить основы нового социального устройства. Но как только государство встает с колен, оно сжимает общество в своих медвежьих объятьях, снова навязывая ему архаичную систему управления и социальных отношений. Почему общество в который раз не может дать отпор государственному произволу и защитить свою автономию от репрессивного давления? Прежде всего потому, что новые жизненные практики не получают символической легитимации в лице моральных оценок и исторических прецедентов.
Дело в том, что история свободы у нас изрядно скомпрометирована советской идеологией и историографией. Вся риторика советской власти представляла собой узурпированную риторику освободительного движения. Большевики использовали реальные фигуры из истории освободительной борьбы для оправдания режима, который ничего общего ни с демократией, ни со светским государством не имел. Люди, которые боролись за свободу, оказались дискредитированы, попав в советский пантеон, в искаженный и ложный контекст. Отсюда невероятно трудно апеллировать к традиции свободы, зашельмованной советским учебником истории. В этом смысле сторонники традиционалистского мышления оказываются в более выигрышном положении, опираясь на консервативных, а подчас и мракобесных философов (вроде идеологов евразийства), поскольку, запрещенные к изучению в советские годы, идеи и риторика консерваторов кажутся свежими и оригинальными на фоне изувеченных идей либеральных мыслителей.
Таким образом, парадокс нашего молодого гражданского общества состоит в том, что оно существует как бы «вопреки всему», т.
е. фактически незаконно с точки зрения нынешних официальных государственных и религиозных норм. Светской культуре явно не хватает весомых аргументов в защиту своих прав и свобод, способа и стиля жизни. Показательные процессы последнего десятилетия, начиная с дела Ходорковского, судьбы выставки «Осторожно, религия!» и кончая судами над Pussy Riot и участниками майской демонстрации 2012 года, показывают, что все экспертные оценки экономической эффективности предприятия, художественной значимости произведений, апелляции к Конституции и правам человека легко побиваются одним-единственным аргументом: оскорблением чувств верующих/ветеранов/простых граждан и т. д. Получается, что мораль и нравственность оказываются безраздельной собственностью авторитарной системы, а сторонники демократического, гражданского общества выступают в незавидной роли смутьянов, развратников, вольнодумцев — короче, «вольтерьянцев».
Здесь опять будет полезен европейский опыт попыток решения этой проблемы. В каком-то смысле мы сейчас находимся в западноевропейском XVIII веке, когда было жизненно необходимо сформулировать новую гуманистическую систему ценностей, сделать ее этической нормой для всего общества и тем самым оградить светскую культуру от клерикальных нападок.
XVIII век был сложным переходным периодом в истории европейского модерного времени. После свирепых и изнурительных религиозных войн XVII века все интеллектуальные силы были направлены на осмысление и преодоление травматического опыта, на поиск основ нового социального порядка. Центральным нервом эпохи был поиск философской и нравственной легитимации нарождающегося светского общества.
Во Франции просветители-энциклопедисты развивают идею «республики словесности» и «гражданина мира»; в Германии великий философ Иммануил Кант исследует границы разума и опыта, а теоретик искусства Готхольд Лессинг размышляет о конфликте веры и догматов Священного Писания; в Англии шотландский философ Дэвид Юм и экономист Адам Смит разрабатывают философию морали.
Моралистические трактаты, споры о природе искусства и происхождении государства, столкновения научных и религиозных взглядов — все было подчинено выработке этического обоснования новой концепции человека: автономии от диктата государства и церкви, расширения гражданской и частной инициатив, преодоления сословных перегородок, свободы вероисповедания и т.
д. И только в свете утверждения нравственности и «естественности» нового модуса существования становится понятной знаменитая метафора Адама Смита о «невидимой руке рынка». Это не универсальная отмычка для решения любых социальных проблем любого государства, как наивно полагали российские реформаторы начала 1990-х годов. Это один из экономических механизмов, приводимых в действие людьми, объединенными «сочувствием и симпатией» друг к другу, что позволяет ограничивать индивидуальный эгоизм и приумножать общественное благо.
Не имея под рукой убедительного набора собственной выстраданной социальной метафорики, сторонники светского государства вынуждены жонглировать заимствованным западноевропейским политическим лексиконом, вырывая его из исторического контекста, забывая, каким сложным и порой причудливым образом в разных странах складывалась своя социальная метафорика, описывающая новое общество: в одних случаях «свобода, равенство, братство», в другом «невидимая рука рынка» и т.
п. Не найдя понятных и убедительных для постсоветского общества аргументов для обоснования нового порядка вещей, мы оставили его без нравственных опор. Неудивительно, что дезориентированное и раздраженное общество охотно приняло привычную религиозную картину мира, услужливо предложенную путинским режимом.
Нам могут возразить, что в интеллектуальной истории России отсутствует западноевропейская рационалистическая философская традиция, что вековая российская авторитарно-тоталитарная политическая система вынуждала переносить обсуждение острых социальных проблем в сферу культуры, что привело к неразработанности политического понятийного аппарата. Что ж, это действительно так, но сказанное вовсе не означает, что мы не можем найти точки роста из критически переосмысленной многоликой традиции отечественной мысли.
В конце концов, мы живем в постмодерную эпоху, и на какой интеллектуальной платформе сформируется новое философско-историческое мышление, нам знать не дано. Произойдет ли интеллектуальный прорыв в результате нового постижения истории, или под влиянием естественно-научных идей, или посредством рождения нового художественного языка, или даже в процессе формирования нового религиозного миросозерцания — в сущности, какая разница.
Главное, на мой взгляд, это осознание колоссальной ответственности, стоящей перед современным интеллектуальным сообществом, той огромной работы, которая ему предстоит для построения светского государства и гражданского общества.
Тяжелые времена — это прекрасное время для интенсивного мыслительного процесса. Так давайте же начнем работать!
1Желающие могут прочесть об этом более подробно в прекрасной книге Михаила Рыклина «Коммунизм как религия. Интеллектуалы и Октябрьская революция» (М., 2009).
Почему Сталин пытался искоренить религию в Советском Союзе
Иосиф Сталин возглавил беспрецедентно жестокую кампанию против религии и религиозных лидеров.
Автор: Наташа Фрост
Опубликовано:
Александр Николаев/AFP/Getty Images Когда в 1917 году в России началась эра коммунистического правления, религия считалась помехой для процветающего социалистического общества.
Как заявил Карл Маркс, соавтор Коммунистического манифеста , «Коммунизм начинается там, где начинается атеизм».
Иосиф Сталин, как второй лидер Советского Союза, пытался навязать республике воинствующий атеизм. Новый «социалистический человек», утверждал Сталин, был атеистом, свободным от религиозных цепей, которые помогали ему привязываться к классовому гнету. С 1928 до Второй мировой войны, когда некоторые ограничения были ослаблены, тоталитарный диктатор закрыл церкви, синагоги и мечети и приказал убить и заключить в тюрьму тысячи религиозных лидеров, чтобы уничтожить даже концепция Бога.
«Он видел в этом способ избавиться от прошлого, которое сдерживало людей, и двигаться к будущему науки и прогресса», — говорит историк Стивен Мерритт Майнер, автор книги «Священная война Сталина: религия, национализм, и Политика Альянса . «Как и многое из того, что сделал Сталин, он ускорил насилие ленинского периода».
СМОТРЕТЬ: Гитлер и Сталин: корни зла в HISTORY Vault
Иосиф Сталин вырос на религии
Лично Сталин был хорошо знаком с церковью.
В молодости в родной Грузии его сначала исключили из одной семинарии, а потом заставили уйти из другой, после того как его арестовали за хранение нелегальной литературы. По мере того как молодой семинарист все больше разочаровывался в религии, «всеохватывающая природа марксизма, почти религиозного в своей универсальности, была чрезвычайно привлекательной», — пишет Олег В. Хлевнюк в своей биографии диктатора 2015 года.
Иосиф Сталин, ок. 1902
То, что вся история человечества вела к «высшим ступеням» социализма, было соблазнительной перспективой, которая «придавала революционной борьбе особый смысл», пишет он. С этой точки зрения цель более чем оправдывала даже самые крайние средства.
Ко времени, когда Сталин достиг пика своего могущества, в 1920-е годы Русская Православная Церковь оставалась мощной силой, несмотря на более чем десятилетие антирелигиозных мер при Владимире Ленине. Российские крестьяне были как никогда верны, пишет Ричард Мэдсен в IX в.
0011 Oxford Handbook of the History of Communism , где «церковная литургия» по-прежнему «глубоко укоренена в [их] образе жизни» и «незаменима для их чувства смысла и общности». Мощная церковь была рискованной перспективой, которая могла угрожать успеху революции.
«Безбожная пятилетка»
«Безбожная пятилетка», начатая в 1928 году, дала местным ячейкам антирелигиозной организации «Союз воинствующих атеистов» новые инструменты для уничтожения религии. Церкви были закрыты и лишены имущества, равно как и любая образовательная или благотворительная деятельность, выходящая за рамки простой литургии.
Лидеры церкви были заключены в тюрьму, а иногда и казнены по обвинению в антиреволюционной деятельности. Немногие оставшиеся священнослужители были заменены теми, кто, как считалось, симпатизировал режиму, что сделало церковь еще более беззубой в качестве возможного центра инакомыслия или контрреволюции.
В основе этого плана лежала относительно простая идея, объясняет Мэдсен: было возможно и желательно искоренить «традиционное национальное самосознание», чтобы «создать общество, основанное на универсальных принципах социализма».
Более того, шаги можно было воспроизвести: в конечном итоге план был экспортирован в другие коммунистические страны, которые решили вступить в союз с СССР.
На местах социальные реформы и проатеистические публикации стремились полностью исключить религию из повседневной жизни. В новом советском календаре, введенном в 1929 году, изначально была пятидневная непрерывная неделя, предназначенная для того, чтобы покончить с выходными и тем самым революционизировать концепцию труда. Но у него была второстепенная функция: исключая пятницы, субботы и воскресенья, дни поклонения для мусульман, иудеев и христиан, новый календарь должен был создать больше проблем для соблюдения, чем того стоило.
ПОДРОБНЕЕ: 11 лет в Советском Союзе не было выходных
Церкви, синагоги, мечети превратились в «музеи атеизма»
Маргарет Бурк-Уайт/The LIFE Picture Collection/Getty Images Антирелигиозный музей отображение различных религиозных икон, статуй и т. д. картины, август 1941.
В то же время разграбленные церкви, синагоги и мечети были превращены в антирелигиозные «музеи атеизма», где диорамы клерикальной жестокости соседствовали с четкими объяснениями научных явлений. Между тем иконы и реликвии были лишены своей мистики и обращались с ними как с обычными предметами. Широкую публику эти экспонаты, похоже, не особенно впечатлили, хотя сами аттракционы ей понравились. Самый популярный из этих музеев оставался открытым вплоть до 19 века.80-х, New York Times сообщила..
Все это время номинально независимая Лига воинствующих атеистов распространяла антирелигиозные публикации, организовывала лекции и демонстрации и помогала атеистической пропаганде проникнуть почти во все сферы социалистической жизни. Популярность этих изданий не всегда свидетельствовала о победе атеизма, говорит Майнер: «Некоторые верующие покупали атеистические издания, потому что именно тогда они узнавали о том, что происходит».
Открытие церквей во время Второй мировой войны
К 1939 году из 46 000 до русской революции открытыми оставались лишь 200 церквей.
Духовенство и миряне были казнены или помещены в трудовые лагеря, а «на свободе» остались только четыре епископа.
Православная церковь была почти побеждена, объясняет Мадсен, — вплоть до Второй мировой войны. После того, как нацистские захватчики вновь открыли церкви в Украине, чтобы вызвать сочувствие местного населения, Сталин последовал их примеру по всей стране в неприкрытой попытке заручиться национальной поддержкой Отечества.
ПОДРОБНЕЕ: Как Сталин морил голодом миллионы людей во время украинского голода
Сталин, похоже, был абсолютно убежден в своей антирелигиозной войне. «Я не сомневаюсь, что он был убежденным атеистом, — говорит Майнер. «Он просто думал, что [религия] — это чепуха и вздор, способ пускать пыль в глаза людям, чтобы их можно было контролировать — на самом деле, что было бы ребячеством верить во что-то еще».
Встречаясь с Франклином Д. Рузвельтом, Сталин, кажется, был искренне удивлен, узнав, что президент посещал религиозные службы, спросив дипломата У.
Аверелла Гарримана, «действительно ли президент, будучи таким умным человеком, так религиозен, как кажется, или его профессии были в политических целях ».
Кампаниям не удалось обратить большинство в атеизм
General Photographic Agency/Getty ImagesАнтирелигиозный плакат в закрытой церкви в Советском Союзе, c. 1950.
Несмотря на то, что сталинские меры сумели высосать центр из Русской православной церкви, они оказали минимальное влияние на настоящую веру людей. Еще в 1937 году опрос советского населения показал, что 57 процентов идентифицировали себя как «религиозно верующих». Центральное убеждение Сталина — что каждый разумный человек, как выразился Майнер, «естественным образом отбросит религиозные суеверия, как ребенок перерастает свою погремушку», — оказалось ошибочным.
Даже после Второй мировой войны антирелигиозная кампания бушевала десятилетиями, с запретом Библии и практически полным отсутствием религиозного образования. Тем не менее к 1987 году газета New York Times сообщала: «Советские официальные лица начали признавать, что они, возможно, проигрывают битву с религией».
В культурном отношении городские большевики имели мало общего с сельскими крестьянами, составлявшими большую часть населения. Для крестьян воинствующий атеизм никогда не был достаточно увлекательным, чтобы заменить столетия религиозной практики, тем более что память о XIX17 революция и правление Сталина становились все более тусклыми.
Разновидности религиозно-философского сознания в России. 1970-1980-е
Разновидности религиозно-философского сознания в России. 1970-е-1980-е (на русском языке)
США издание Москва издание
Резюме
интеллектуальная сцена. В книгу включены фрагменты их сочинений, которые, хотя и сочинены автором, представляют собой наиболее типичные верования и экстремистские взгляды нового русского сектантства. По замыслу автора, справочник «Новое сектантство» был издан в 1985 г. с «ограниченным тиражом» грифом Института атеизма в Москве. Впервые было признано и объявлено существование некоторых подпольных сект, возникших не в феодальный или буржуазный периоды, а на социалистической почве. Специальные экспедиции исследовали религиозные и светские верования в разных регионах страны, и некоторые фрагменты собранных материалов представлены в этой книге. На самом деле автор сам принимал участие в подобных экспедициях по изучению общественного мнения, организованных Московским государственным университетом в середине XIX века.80-х годов, и некоторые из его личных рассказов о причудливых видах, с которыми он столкнулся в этих поездках, переданы в книге, хотя и в художественной форме. Автор также возглавлял несколько дискуссионных клубов и интеллектуальных объединений в Москве, что дало ему хорошую возможность обобщить духовные искания русской художественной и научной интеллигенции.
Справочник снабжен пародийно-атеистическим, но информативно-аналитическим введением «Новое сектантство как религиоведческая проблема». Профессор атеизма пытается рассмотреть и подвергнуть критике современные сектантские движения в Советском Союзе, угрожающие идеологической стабильности государства и враждебные «научному» мировоззрению. Она указывает на такие отличительные черты этих новых фракций, или, как она их называет, «версий», как более распространенное обращение к интеллигенции, чем к необразованным, и религиозный юмор, благодаря которому некоторые сектантские преувеличения звучат довольно пародийно (но не кощунственно) Канонические религиозные темы. Наконец, новые сектанты используют гораздо более материалистический язык и образы, чем это было принято традиционно, потому что они предполагают, что «Бог говорит на языке вещей».
Основная часть книги исследует семнадцать сект, от тех, кто освящает пищу и голод, до тех, кто готовится к ядерной катастрофе. Эти секты разделены на шесть глав в соответствии с их конкретными требованиями.
Первая глава называется «Секты повседневной жизни», в ней представлены три секты.
Маттеристы следуют правилу, согласно которому человек должен жить среди вещей, сделанных своими руками. Они верят, что в раю все души преодолевают свою «знаковую» двойственность и обретают чистое бытие вещи, не означающей ничего, кроме самого себя. Придавая чрезвычайно большое значение тактильному искусству, материтисты устраивают в затемненных залах выставки произведений, предназначенных исключительно для осязания, а не для наблюдения. Они проводят ритуалы освящения мельчайших вещей, таких как песчинки и самодельные ложки, потому что эти предметы уникальны, как Бог, терпеливы ко всем страданиям и отзывчивы на любую нужду. Согласно материи, человек должен следовать путем вещей, ибо они раскрывают безмолвную и смиренную мудрость бытия.
Таких функционеров, которые не в полной мере выполняют свои должностные функции, можно встретить в каждом советском учреждении. Симплы не понимают, к чему стремится система, и именно из-за их простоты эта сверхсложная система угнетения не удается. Когда интеллект сверхчеловеческий, тогда глупость встает на защиту человечности. Симплы глупы до мозга костей — они слишком искренни и сердечны для тех высоких правил, которым должны следовать. Они наслаждаются «теплым абсурдом», царящим в обществе, потому что этот абсурд является неуправляемым элементом холодной системы тотального правления. Гамлет, который казался глупым, отказываясь играть на послушной флейте, — один из их святых. Эти символы, несмотря на их кажущуюся изолированность, работают вместе против Системы. Однако их неусилия и неспособности остаются невидимыми, поскольку именно отсутствие связи и последовательности составляет их силу. Симплы не диссиденты и не саботажники; они ведут себя как конформисты и просто не могут избежать минимальных ошибок, превращающих систему в бессмыслицу.
Серый лежит в основе всех других кричащих цветов, которые имеют тенденцию скрывать бедную действительность. Итак, знамя этой партии — кусок бесцветного холста, на котором выдается неприкрашенная правда поражения. «Едва ли найдется основа чище правды свежего холста, — писал наш поэт Осип Мандельштам, кровью которого вы расписали свое знамя», — вот что должны сказать серые красным.Следующие три секты объединены своими националистическими устремлениями, первая в лице русских, вторая в лице восточнотюркских народов, третья в лице евреев.
Среди кровепоклонников встречаются как христианские, так и языческие течения. И те и другие боготворят прежде всего русскую землю, потому что она впитала в себя самые обильные потоки крови в ходе человеческой истории. Обряд кровопролития восходит к «третьему крещению», которое упоминается в Первом послании Иоанна (5, 6-8) и считается более святым, чем крещение водой. Вот почему Россия, страна, прошедшая кровавое крещение во всем своем насильственном самоистреблении 60 миллионов человек, претендует на самую священную землю в мире.
Воинский дух степей одержал победу над духом мирных русских лесов. Нынешний распад Российской империи означает, что восточно-тюркские народы будут доминировать на обширных территориях Евразии благодаря взрывному росту населения. Поражения России в двух азиатских битвах — с Японией в 1904 и с Афганистаном в 1980-х годах — были вехами растущего азиатского господства над славянскими народами. Красноордынцы переосмысливают Маркса, полагая, что он предсказал господство в будущем «азиатского способа производства», который имплицитно отождествлялся с коммунизмом.
Теперь, когда Российская империя находится в упадке, Россия должна вернуться к своим монотеистическим основам, когда мусульмане и христиане мирно объединились под властью иудаизма. Среди хазар популярно «Видение Святослава». В этом документе каган, побежденный русским князем, преподносит ему свою золотую корону в виде еврейской шестиконечной звезды. «Русские, разрушившие наш каганат, утвердит его в своем сердце и восстановят в будущем». Хазары считают, что советская пятиконечная звезда — это лишь предвестие шестиконечной звезды, которая вскоре будет утверждена в качестве государственного герба. Официальное объяснение будет заключаться в том, что не пять, а шесть континентов, включая Антарктиду, составляют братство всех народов. Хазары посещают службы всех религий и отмечают три дня с пятницы по воскресенье как свои праздники, хотя наибольшее значение для них имеет суббота. Рассматривая иудаизм как мать всех вер и символ их будущего воссоединения, а не как национальную веру, хазары по-прежнему отличаются от иудаистов.
Четвертая глава посвящена атеистическим сектам. Все они основаны на массовом атеизме, господствовавшем в Советском Союзе в течение семидесяти лет, но переосмысливают этот атеизм в мистическом и религиозном ключах.
Бог часто наделяет лучшими талантами тех людей, которые в него не верят, и наоборот, многие люди делают добрые дела, не веря. Бог и вера — две щедрости, которые не нуждаются друг в друге.
Русский человек не накопил добра ни в мирской, ни в трансцендентной жизни и поэтому делает добро только ради самого себя.
России пришлось исполнить этот адский завет и сознательно пройти величайшие грехи и страдания в истории, чтобы заслужить благословение Святого Духа, которое сейчас приближается.Пятая глава посвящена сектам судного дня, которые ждут и готовятся к концу света.
В отличие от масонов, пытавшихся построить храм человеческого братства из массивных камней, стекольщики стремятся очистить существующий мир и превратить его в прозрачный храм. «В камне Земля отдает свой вес небу, а в стекле небо придает прозрачность Земле». Термины «стекольщик» или «стеклорез» здесь обозначают не просто того, кто работает со стеклом, но того, кто сам прозрачен и чье главное правило — «быть, а не скрывать сущность бытия». Общение с таким мужчиной похоже на общение с собственной душой. Стекольщики считают стекло более ценным, чем драгоценные камни, которые отражают свет, но не пропускают его. Наконец, стекло есть конечный результат земли, когда она станет полностью прозрачной для небесного света, как в библейском видении небесного Иерусалима. «…Сам город был из чистого золота, сверкающего, как прозрачное стекло» (Откровение, 21,18).
В самом деле, этот культ был настолько популярен в России в 1970-е и 1980-е годы, что ему не было равных в отношении Запада к его литературным гениям. В советской печати можно было прочитать, что «Пушкин подобен Богу — ему суждено было стать объединяющим основанием для всех народов. Мы смотрим на мир глазами Пушкина — он отец наших душ». Пушкин стал своего рода национальным Христом и Дионисом одновременно. Молодой Пушкин считается богом весны, вина и чувственных эстетических наслаждений. Пушкин в последние годы жизни почитается как бог осени, внушающий смирение и трезвость. Причина такого поклонения Пушкину в том, что он сочетает в себе качества языческой и христианской духовности, удовлетворяя как атеистов, так и православных верующих. Тот факт, что Пушкин умер через три дня после смертельного ранения, расценивался как христоподобное духовное воскресение. После того, как справочник новых сект получил огласку в условиях гласности, в международной прессе появилось несколько обзоров.
Фрагменты четырех рецензий составляют ПРИЛОЖЕНИЕ к книге. Они останавливаются на сектантском характере всей русской интеллектуальной жизни, что ярко подтверждается эпохой гласности. Один из авторов, Пьер Даниэль, назвал свой обзор «Первая социалистическая философия» и определил этот справочник как первое подлинное проявление коллективного мышления, в отличие от индивидуалистических сочинений Маркса или Ленина. Большевикам не удалось построить социализм с человеческим лицом, но из русской души выросло нечто более подлинное и страшное — социализм с божественным ликом, что, конечно, противоречит всякому христианскому пониманию социализма.
Что этот справочник хочет сказать? Как и всякий словарь, он не имеет собственного мнения; все говорят через него, но сам по себе он нем. Это молчание тысяч речей, которые растворяются и исчезают друг в друге, молчание Слова через тысячи сказанных слов. Точно так же и Бог молчит с нами. Таково великое молчание общества, которое остается социалистическим в своей глубине, несмотря на все поверхностные капиталистические тенденции.
Это путь для несчастного и расколотого религиозного сознания к достижению собственной цельности, путь для сект, чтобы составить единую всеобъемлющую религию будущего.
В ПОСТСКРИПТЕ автор объясняет, почему абстрактные концепции оставили такой решающий след в истории ХХ века. Одним из возможных последствий тоталитарной идеологии является распространение множества идеологий, которые, тем не менее, остаются тоталитарными в своих конкретных областях. Такова сейчас ситуация на постсоветском пространстве: десятки тоталитаризмов не компенсируют ни одного плюрализма. Автор показывает, как трагедия людей, обреченных страдать и умирать во имя идей, оборачивается комедией идей, иронически противоречащих собственным светлым обещаниям. Комедия идей — обратная сторона того, что солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» преподнес как трагедию личностей. Идеи не должны восприниматься как короли на суде истории, они также могут быть шутами.
Поль Валери, возможно, величайший французский поэт и эссеист 20-го века, однажды сказал, что после «Божественной комедии» Данте и «Человеческой комедии» Бальзака пора начать третью, «Интеллектуальную комедию», в которой будет рассказано о приключениях человеческой мысли.
Однако только в так называемом социалистическом обществе, рожденном в умах его теоретиков, идеи действительно стали движущей силой действий людей. Комическая стихия социализма — это царство самодостаточных идей, унижающих и высмеивающих личность, пытающуюся их осуществить. Это особенно актуально сейчас, когда страна отказалась от коммунистической идеологии и стала пленницей многочисленных идеологий, которые возникают так же быстро, как материальная реальность погружается в небытие. Жрать нечего, зато есть сотни остроумных идей, как накормить страну.
Это растущее чувство иронии и является причиной того, что автор, сам участвовавший в советском интеллектуальном карнавале 1970-х — 1980-х годов, осмеливается, следуя великой традиции, предлагать свою версию современной комедии идей. Он также объясняет, почему «Божественная комедия» приняла форму поэмы, «Человеческая комедия» — в форме романов, а «Комедия идей» должна быть оформлена в виде воображаемой энциклопедии, словаря или справочника.
Leave A Comment